Это не просто еще одна биография одного из величайших писателей ХХ века, но попытка осмыслить его жизнь и творчество методами философии. Критик Лидия Маслова представляет книгу недели, специально для «Известий».
Рюдигер Сафрански
«Кафка. Пишущий ради жизни»
Москва : Издательский проект «Лёд», 2025. — пер. с немецкого С. О. Мухамеджанова. — 320 с.
Благодаря многозначности немецкого предлога «um», оригинальное название книги философа-хайдеггерианца Рюдигера Сафрански о Франце Кафке содержит оттенок словесной игры: Um sein Leben schreiben — это, во-первых, просто «писать о своей жизни», но в то же время и «писать, чтобы выжить». В патетичном русском переводе «Пишущий ради жизни» на первый план выходит категорический императив (не писать нельзя, невозможно), а кроме того, естественным образом улетучивается личное местоимение «sein» (свой), как бы намекающее, что Кафка писал исключительно о самом себе и в процессе письма решал прежде всего собственные психологические проблемы. С одной стороны, так оно и было, но когда индивидуалистическое местоимение пропадает, тем самым подчеркивается глобальный, общечеловеческий смысл Кафкиных скрупулезных интроспекций.
Идея о том, что имеющий репутацию замкнутого чудака-неврастеника и непонятного аутиста Кафка на самом деле до сих пор поддерживает очень многих, помогая справляться с жизнью на этой не всегда уютной земле, ничуть не противоречит взгляду Сафрански — в общем-то, именно к ней он и клонит. В финале книги философ указывает на утешительную и гармонизирующую составляющую кафкианского мировоззрения, цитируя последний рассказ Кафки «Певица Жозефина, или Мышиный народ», где описано, какое воздействие писк певицы Жозефины производит на жмущихся друг к другу мышей: «Вся же масса слушателей <...> уходит в себя. В эти скупые промежутки роздыха между боями народ грезит; каждый как бы расслабляет усталые мускулы, словно ему, безотказному труженику, в кои-то веки дано растянуться и вволю понежиться на просторном и теплом ложе».
По наблюдению Сафрански, Жозефина — это и есть сам Кафка, неизменно идентифицировавшийся со своими героями, а накануне смерти с присущим ему самоуничижением охарактеризовавший свое творчество как «доверительный шепоток с хрипотцой» или того хуже, мышиный писк, который не факт что является искусством, но главное, все-таки дает бедному маленькому мышонку «возможность услышать самого себя» и тем самым «освобождает от оков повседневной жизни».
Попыткам разорвать, расшатать, хоть как-то ослабить эти оковы была посвящена, в сущности, вся короткая жизни Кафки, описание которой Сафрански начинает с программного заявления своего героя: «Нет у меня наклонностей к литературе, я просто из литературы состою, я не что иное, как литература, и ничем иным быть не в состоянии». Подобно тому, как писать можно «о жизни» и/или «ради жизни», так и книгу Сафрански можно читать на одном из двух планов — теоретико-философском или житейско-эмоциональном, а в идеале, конечно, лучше их сочетать, тем более, что непроницаемых перегородок между ними нет, а есть прямая связь, очевидная даже не очень подкованному в философской терминологии читателю.
Сафранский периодически норовит устремиться в терминологические дебри, но быстро одергивает сам себя, иллюстрируя хайдеггерианские мыслительные навороты конкретными примерами из сочинений, писем и дневников Кафки, и туман рассеивается. К тому же в предисловии переводчик Станислав Мухамеджанов предупредительно вводит в курс, на какие именно мотивы применительно к Кафке обращает внимание автор исследования. Так, ключевое понятие главной книги Хайдеггера «Бытие и время» — экзистенциальный набросок — прослеживается в рассказе «Приговор», где «герой и его друг, затерявшийся в далекой России, — это два взаимоисключающих экзистенциальных наброска самого Кафки».
Письмо Франца Кафки
Хотя Сафрански обозначает эти наброски как «взаимоисключающие», создается впечатление, что самые разные наброски, варианты устройства жизни, возможности приспособиться к социуму или, наоборот, получше укрыться и изолироваться от него, вполне уживались в причудливом мозгу Кафки. С одной стороны, он искренне чувствовал себя чужим в окружающем мире, человеком, который всю жизнь словно «медлит родиться» и испытывает множество социальных страхов (перед отцом, сексуальностью, социальной коммуникацией, метафизической бездомностью, негативностью эпохи, в которую ему пришлось жить).
Но в то же время Кафка честно старался стать «нормальным» членом общества и во многом преуспел на пути принудительного «одомашнивания» себя, прилежно совершая необходимые «обывательские» ритуалы и манипуляции, например, ездил по мебельным магазинам вместе с первой невестой, Фелицией Бауэр. Хоть и без всякого удовольствия, но сделал прекрасную карьеру в «Обществе страхования рабочих от несчастных случаев», где был всеобщим любимцем и заслужил уважение профессионализмом («Сослуживцев удивляло стилистическое совершенство составляемых им документов»). Жаловался на одиночество, однако «поддерживал многочисленные и крепкие дружеские связи»: кто не слышал о преданном Максе Броде, не выполнившем завещание Кафки и сохранившем его неопубликованное наследие вместо того, чтобы уничтожить?
Ну и наконец, несмотря на все сексуальные комплексы, Кафка со своей интересной внешностью пользовался успехом у женщин, которым, судя по психоаналитическим рассуждениям Сафрански, потрепал немало нервов (это, впрочем, был двусторонний процесс), прежде чем ему начали попадаться такие, кто понимал и принимал его таким, как есть. Одной из самых умных была предпоследняя возлюбленная, Милена Есенская, создавшая в письме Максу Броду лаконичный, но исчерпывающий портрет Кафки: «Он совершенно не способен лгать — точно так же, как не способен напиться. Ему совершенно некуда деваться, ему негде приютиться. Поэтому-то он и страдает от всего того, от чего мы защищены. Он как голый среди одетых».
Сквозная идея «Пишущего ради жизни» — изнурительное метание Кафки между жизнью и письмом — достигает кульминации в главе, где анализируется роман «Процесс». Сафрански упоминает знаменитую экранизацию Орсона Уэллса, который пошел по самому простому пути истолкования и снял антитоталитарную антиутопию о том, как бюрократический аппарат подавляет личность, но у Кафки все гораздо интереснее и тоньше. Сафрански предлагает не рассматривать разворачивающийся в романе судебный процесс только как «угнетающую силу»: «Вдруг оказывается, что он как-то связан с просветлением и едва ли не спасением. <...> Несобственная жизнь, которую вел до этого момента Йозеф К., — это жизнь, конформная обществу, а то, началом чему служит готовность испытывать чувство вины, это и есть процесс как опыт экзистенциального пробуждения. <...> Процесс заставляет Йозефа К. пережить внутренний судный день, когда на прочность проверяется его собственная жизнь».
Говоря об индивидуальном, внутреннем суде, который «вынуждает человека встретиться с самим собой, вырывает его наружу из привычной, хорошо устроенной жизни», Сафрански оглашает два обвинения этого «внутреннего суда» своего героя: из-за письма он упускает жизнь, а из-за жизни он упускает письмо. «В этом бесконечном круговороте вины и движется Кафка», — констатирует Сафрански, и вполне вероятно, именно таково было преобладающее внутреннее самоощущение Кафки: «Итог, который он подводит, на первый взгляд кажется безрадостным. Ему не удалось ничего: семья, которая ему досаждает, но которую он не может оставить. Брак, хотя дважды и доходило до помолвки. Литература, писательство — его подлинная страсть, но лишь немногое из начатого он доводит до конца. Работа, на которой его ценят, но которая ему не нравится. Поэтому диагноз Кафки звучит так: крах во всех отношениях».
Но теперь, столетие спустя, стороннему наблюдателю-читателю все видится не в таком мрачном свете — для него Кафка являет скорее вдохновляющий пример виртуозной экзистенциальной акробатики, позволяющей, пусть ценой невероятного нервного напряжения, сократившего срок биологического существования, все-таки усидеть на двух стульях собственной уникальной персоной.
